Глубина анализа как первый шаг в конкуренции экспертиз

Анализ как разложение – не вызывает сомнения в экспертизе, чтобы сделать заключение, нужно знать, какова суть явления. Но глубина и сложность анализа вызывает.

Именно глубина, сложность анализа и становится определителем цены экспертизы и становится критерием мощи эстетической экспертной школы. Причем не столько в отраслевом разделении, сколько в профильном. Именно в профиле возникает основная конкурентная борьба.

Глубина анализа – мера погружения в детали, чтобы понять, как произведение работает, чтобы понять, как работать с ним, чтобы понять, что оно может, сколько будет жить эстетически и сколько будет стоить. Но именно мера детализации, глубина анализа и есть мера конкурентности школы, потому что открывается мера сложности создания, которая как раз и есть залог прочности произведения. Чем сложнее – тем дороже. Потому что именно сведение частей в новое целое и есть искусство. Но как раз это и вызывает спор.
Чтобы была понятна проблема, расскажу эпизод из своей оценочной практики.

      Художественное произведение рождается в одиночестве, но им пользуются массы. Поэтому проблема творчества распадается на две части: 1) проблема создания произведения; 2) проблема потребления произведения.
      Если с проблемой создания все просто – ценность художником своего детища оценивается по творческому экстазу, то с проблемой потребления все гораздо сложнее.
      Вопрос может звучать так: все ли произвёденное можно и нужно потреблять и всё ли в этом произведении нужно потреблять?
      С точки зрения художника, вопрос кощунственный, но – нормальный с точки зрения потребителя. Когда мы потребляем суп, требуем проверки его на съедобность. Но проверка на «съедобность» в области художественного производства объявляется кощунственной. Поговорите на эту тему с художниками, писателями и проч. Что они ценят более всего в своих «произведениях»? Свой взгляд, свое видение!
      Казалось бы, законен вопрос: твой взгляд – ты и смотри, причем здесь остальные, зачем это все выносить на суд людей? Почему художники с маниакальной страстью стараются со «своим взглядом» познакомить весь свет? Кому он нужен, этот твой взгляд?
      Далее, если взгляд – главное, зачем учиться ремеслу? Ведь у шестилетнего мазилки тоже свой взгляд. Что же, и его объявлять художником? Только на основании того, что у него есть «свой взгляд»? А если это взгляд пустого, глупого человека? Почему мы должны знакомиться со взглядом простака?
      Разумеется, можно отказаться знакомиться с художественными фальшивками, но крайне сложно так сделать тогда, когда мы вынуждены оценивать продукты художественного творчества, особенно идущие под знаком новаторства. Именно здесь начинаются проблемы. Кто будет оценивать? На каком основании?
      В качестве примера можно привести историю, участником которой был пишущий эти строки.
      В году 1989 в Ленинграде я столкнулся в «Щедринке» (Библиотеке Салтыкова-Щедрина) со старой приятельницей из Тарту Инной С., которая осела в Ленинграде и стала заниматься арт-бизнесом, как клерк. По поручению, кажется, французов она производила покупку картин авангардного толка. Я был приглашен как мужская особь для отпугивания художников с неустойчивыми рефлексами. Более забавного мероприятия, чем эти путешествия по художникам, я не припоминаю.
      Разумеется, я был знаком с художнической манией величия», обидчивостью, с немыслимой переоценкой «плодов своего вдохновения» (ибо сам через это прошел), но это путешествие превзошло все ожидания.
      Особенно запомнилось ТЭИИ – «товарищество экспериментального изобразительного искусства», которое базировалось в здании под снос на Пушкинской 10/10.
      Художники селились в заброшенных квартирах, и это было забавно: мольберты вперемешку с тарелками, бутылками, одеждой, магнитофонами.
      Один азербайджанец, молодой парень, у которого все картины, кои он писал по штуке в день (по его собственному признанию), представляли расцвеченные пересеченные плоскости, что оказывалось «взглядом Аллаха на крыши города Ленинграда», вкрадчиво убеждал нас, что у него огромный заказ на миллион долларов, а это то, что он оставил специально для нас, потому что знал, что «придут хорошие люди».
      Мне хотелось хотя бы глазком посмотреть на этого заказчика. Но он остался за кадром.
      Вообще слово «миллион» было самым популярным у художников.
      Запомнился визит к самому «продвинутому» на Западе (правда, вернулся он из Японии) художнику Гурову. Мы ходили по его мастерской и он указывал на картины, называя суммы. Суммы были запредельные. Надо сказать, что эта мастерская была захламлена картинами, которые представляли из себя подобие фигур без глаз и ртов. Я отметил, что посередине мастерской стоит плохо обработанная коряга, на которой висит гуровская шляпа. Она называлась, кажется, «Леди после купания». Потрясенный воображением автора, я обратился к японскому проспекту, и прочитал, что в этой коряге автор и японцы увидели «концептуальную экспрессию, творящую новый жанр искусства». Я долго искал в неё концептуальную экспрессию. И не нашел. Честно, говоря, коряга и коряга, даже не особо похожая на контур женского тела.
      Не обошлось без конфузов. Я нечаянно локтем облокотился на картину, которая стояла у входа. Увидев это, друг Гурова, который сопровождал осмотр, завопил: «Что ты делаешь! Эта вещь стоит Миллион!». Я отстранился, желая посмотреть, ЧТО стоит миллион. Картина (примерно метр на два) представляла из себя загрунтованное сплошь черной грунтовкой полотно, на которое аккуратно с серьёзным расчетом из левого нижнего угла было брызнуто кистью в правый верхний угол белой краской, которая пересекалась с желтыми кружками и другими брызгами.
      Это стоило миллион.
      Я выходил во дворик Пушкинской, давясь от хохота, особенно после того, как гуровский приятель, оказавшийся композитором, затащил нас к себе и исполнил симфонию на барабане и металлическом оконечнике брандсбойта.
      Самое интересное, как рассказала Инна, что Гуров еще неделю назад «у Катьки» (в садике около памятника Екатерине Второй, где в то время располагались торговые ряды художников) предлагал всего за пять рублей то, за что сегодня требовал в пять тысяч раз больше».

      Итак, глубина анализа нужна для того, чтобы сбросить спесь с заказчика произведения, каким является поначалу сам творец, которому надо произведение продать. И чтобы выиграть конкуренцию с эмоциями, нужна детальная работа и жесткое следование предмету. У нас был спор с исполнителем на брансбойте. Он меня озадачил вопросом: вы понимаете, что очень трудно играть на бранспойте? Я, вспоминая, как он тужился, чтобы издать вой, свист и скрип одновременно, сказал: Да, трудно, но не труднее, чем на скрипке, скорее наоборот.
      Надо сказать, что этот аргумент был слабоват. Вообще спорить, чтобы судить об искусстве по физическим затратам – странно. Но ведь сам автор на этом настаивает. Попытка взять критерий оценки своего произведения по тягловому критерию бурлака должно быть просто аннулировано. Совершенно неинтересна глубина переживания автора, если это не заканчивается глубиной произведения. Не дать подменить одно другим – задача экспертизы.